Глава VII
Как физики спасали генетику

Если мои воспоминания кому-то могут быть интересны, то только тем, что я была участницей событий. Охотно верю, что восстановленный по документам тот период в бурном развитии советской генетики будет выглядеть иначе, но позволю себе опираться только на свою память.

В 1958 году Лысенко продолжал бесчинствовать в русской генетике. Появилась только одна недавно организованная лаборатория радиационной генетики в составе Института биофизики АН СССР. Казалось, что засилье «лысенковства» надолго, поскольку, несмотря на смерть вскормившего его Сталина, власти продолжали Лысенко холить и лелеять. И вот тогда родилась идея организовать генетический отдел под эгидой И.В. Курчатова за стенами его могущественного института, так сказать «под охраной атомных установок».

Я узнала об этом решении от своего дяди – математика Б.Н. Делоне. К нему приходил И.Е. Тамм и рассказал, что он и А.П. Александров ходили к И.В. Курчатову с предложением помочь отечественным генетикам. И вскоре ряд генетиков смогли подать документы в будущий Отдел генетики лаборатории № 2 АН СССР.

К этому времени волна восторга перед новой наукой – молекулярной генетикой – достигла Москвы. Пропагандировать недавно появившиеся гипотезы материальных основ наследственности стали крупные учёные. Большим энтузиастом был академик, нобелевский лауреат И.Е. Тамм. Однажды мой дядя Б.Н. Делоне сказал мне: «Меня приглашает Игорь Евгеньевич, он хочет рассказать мне что-то интересное про генетику. Я возьму с собой тебя». Я уже к этому времени знала наизусть работы Уотсона и Крика, но, конечно, с удовольствием пошла к И.Е. Тамму. Он встретил нас в своей квартире на набережной Москвы-реки и провёл в небольшую комнату, которая служила кабинетом. Мне запомнилась невероятная чистота и порядок, отсутствие каких бы то ни было украшений, и только большие оленьи рога на книжном шкафу. Сам Игорь Евгеньевич меня поразил: он был совершенно другой породы, чем остальные люди. У него был ряд признаков, отличающих его. Так, например, он говорил, с невероятной скоростью произнося слова. Следует сказать, что чёткость и внятность речи были такими, что, несмотря на быстроту, всё было абсолютно понятно. Впоследствии я узнала, что студенты придумали единицу речи в «один тамм» в секунду. Другие преподаватели говорили со скоростью 10, 20 и так далее «таммов» [1]. Другой особенностью была его мимика. Всё лицо Игоря Евгеньевича было изрезано складками, именно складками, а не морщинами, которые непрерывно двигались, создавая различные комбинации в то время, когда он говорил, обогащая тем самым эмоциональность речи. Энтузиазм по отношению ко всему новому у него был чрезмерен. Его интересовали: снежный человек, китайские пещеры, чудовищная рептилия Несси, НЛО и многое другое. В некоторых случаях он приходил к разочарованиям, например, в парапсихологии. Но всеми своими увлечениями он занимался всерьёз, совершая экспедиции. Он любил горы и был хорошим альпинистом. И всё это притом, что физика была основным и любимым делом его жизни. Вероятно, можно было бы предложить «единицу жизненной энергии в один тамм».

И.Е. Тамм

Когда мы пришли, дядя сказал: «Собственно говоря, мне предложил рассказать о новой генетике А.А. Ляпунов (впоследствии чл.-корр. АН СССР, Новосибирское отделение. Примеч. Н.Д.). Мы можем не занимать у Вас время». На что Игорь Евгеньевич ответил: «Ни в коем случае, Ляпунов малопочтенный человек, всё только запутает». Затем он ясно и чётко изложил основные положения Уотсона и Крика. Когда мы прощались, я робко пролепетала, что Н.П. Дубинин собирается начать работать в этой области, на что Игорь Евгеньевич скептически заметил: «Дубинин не самым лучшим образом разобрался в существе дела. Я на него не рассчитываю».

Вскоре я слушала доклад И.Е. Тамма, который он прочёл в большом зале Политехнического музея. Этот доклад мне запомнился потому, что Игорь Евгеньевич в виде иллюстрации к своим утверждениям привёл фамилию Делоне в различных комбинациях. Было начало становления молекулярной генетики – очень счастливое время, потому что никто не задумывался ни о большом количестве ДНК, значительно превышающем необходимость этого материала для существования всей совокупности генов в геноме, ни о соединении белков и ДНК, образующих нуклесомы, ни о сложной структуре хромосом эукариот, которые являются надмолекулярными телами («сома») в клетке. Воображение разжигала простота записи наследственности, заключающаяся в определённом порядке расположения мононуклеотидов в цепи ДНК. Три мононуклеотида составляют кодон, который при считывании соответствует аминокислоте. Последовательность мононуклеотидов на отрезке ДНК диктует очерёдность аминокислот в белке. Игорь Евгеньевич считал, что осталось только расшифровать на ДНК знаки, чтобы «слова», образующие «фразу текста» были различимы. В подтверждение такой необходимости он приводил телеграмму, которую получил в своей командировке в Харьков, где ждал приезда моего дяди. Телеграмма была такой: «дело не идёт». Вместо того, что следовало: «Делоне едет». В наше время очень весело вспоминать те времена, когда всё в генетике казалось ясно. Впрочем, цитогенетики, к которым я себя отношу, понимали, что упрощённое представление о хромосомах эукариот может привести вскоре к ошибкам в толковании фактов. Без сомнения, упрощённые схемы нужны в любой науке, и необходимость свести знания о хромосоме к существованию двухцепочечной спирали ДНК дало много открытий и практических приложений. Однако понять регуляцию активности генов в геноме нельзя без знания о том, что хромосомы эукариот состоят из ДНК и белка, причём в пропорции 1:1, кроме того, хромосому образуют также Ca⁺⁺, Mg⁺⁺ и Fe⁺⁺, незначительное количество РНК. Это обводнённое тело, структура хромосом меняется в течение клеточного цикла, а также в различных клетках разных тканей. Сейчас уже наступило время, когда цитогенетика необходима как составная часть генетики.

В конце 50-х годов прошлого столетия новые ходы к тому, как расшифровывается наследственность, только начинались. Московские генетики собрались в Лаборатории радиационной генетики Института биофизики АН СССР, руководимой Н.П. Дубининым, обсудили предложение, поступившее из лаборатории № 2 АН СССР, и решили воспользоваться тем «спасательным кругом», который им бросили физики. Многие подали заявления на имя И.В. Курчатова. К заявлению прилагалась огромная анкета, куда следовало записывать всяческие данные. И тут получилась совершеннейшая чепуха, так как часть из подавших заявления была отсеяна 1-м отделом. Оказалось, например, что по соображениям секретности нельзя было перейти в этот новый отдел такому великолепному генетику, как Марк Леонидович Бельговский, отец которого был в своё время арестован по 58-й статье, отсидел 10 лет и был выпущен, но не реабилитирован. Отбывшие наказание всё равно накладывали пятно на своих детей. По сходным обстоятельствам не могли перейти в лабораторию № 2 АН СССР прекрасные генетики Б.Н. Сидоров и В.В. Сахаров и некоторые другие. Ряд генетиков забрали свои заявления, например, мощный генетик Н.Н. Соколов, поскольку все свои работы последнего времени делал совместно с Б.Н. Сидоровым.

Нас с Ромой Хесиным (Романом Бениаминовичем Хесиным-Лурье) зачислили одними из первых. Мы были представлены И.В. Курчатову. Перед этой почётной процедурой нам сказали: «Игорь Васильевич очень занят, вы, пожалуйста, долго его не задерживайте». Благодаря такому напутствию, мы на его доброжелательное, даже ласковое приветствие ответили односложно и только назвали себя. Потом наступило тягостное молчание, и довольно быстро нас увели. Я уже тогда поняла, что Игорь Васильевич хотел показать нам, что не намерен предлагать нам направление исследования, руководить нами, он просто радушно предоставляет нам возможность работать генетиками.

Игорь Васильевич часто гулял по внутренним дорожкам института, и я иногда его встречала. Это было великолепное зрелище. Он шёл окружённый свитой и, поскольку болезнь его неумолимо развивалась, он даже в тёплые дни накидывал на плечи шубу, подбитую мехом. Игорь Васильевич был совершенным красавцем: высокий, статный, с прекрасными карими глазами под раскидистыми бровями. Его очень выделяла борода, у него даже прозвище было – «Борода». Уже потом, рассматривая юношеские фотографии Игоря Васильевича, я заметила, что при великолепной «лепке» лба, он имел какой-то вялый, будто недоразвитый подбородок. Борода украшала его. Проходя мимо, я здоровалась, и он всегда отвечал, а сотрудники, составляющие его свиту, группировались вокруг него, и каждый требовал к себе внимания. На меня произвело огромное впечатление, что накануне смерти он без родных и друзей ходил в Консерваторию на «Реквием» Моцарта. Он был «одинокий в толпе» и, уходя из жизни, соприкасался с вечным, благодаря великой музыке.

 Физиками всё было задумано прекрасно, но потом очень долго и коряво шла работа. Р.Б. Хесин стал заниматься молекулярной генетикой, и эта работа получила продолжение и развитие. Появилась прекрасная молодёжь: Миша Шемякин, Володечка Гвоздев. В мире молекулярная генетика набрала такую силу, что «лысенковщина» в Советском Союзе скукожилась и, наоборот, стали неудержимо возникать разнообразные институты молекулярной биологии и генетики. Отдел генетики, который был внутри Курчатовского института, вышел за стены этого института и стал одним из них. Он и сейчас существует: это – Институт молекулярной генетики РАН.

Я же пишу о первом времени пребывания внутри Института атомной энергии, о надеждах и разочарованиях, через которые я прошла. Всю свою жизнь, всю сознательную жизнь я люблю хромосому. Ещё в детстве, мой отец – Лев Николаевич Делоне – показывал мне клетки различных растений в микроскоп. Я помню, как трудно было научиться, правильно освещать препарат и смотреть одним глазом в единственный тубус. Отец настаивал на том, что другой глаз нельзя закрывать. В те далёкие времена тоже были свои приспособления и строгие правила, привитые цитогенетикам в начале прошлого века.

Потом, работая в Институте цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, я изучала политенные хромосомы слюнных желёз дрозофилы и получила дифференцированные окраски в различных красителях при разных pH. Кроме того, я у некоторых видов растений, пауков, насекомых рассматривала хромосомы на разных фазах митоза, мейоза и ядра в клетках сильно дифференцированных тканей. Я полюбила эту работу, и сейчас я с удовольствием занимаюсь приготовлением препаратов. Такую работу нельзя передоверять лаборантам.

Меня уже в юности потрясло, что один и тот же геном может «работать» очень разнообразно в клетках с разной дифференцировкой. Именно эта проблема, то есть проблема регуляции генетической активности, показалась мне для цитогенетиков основной.

Цитогенетики занимаются эукариотами. В них, как и в прокариотах, существует регуляция считывания информации с генов при помощи молекулярной системы. Эту всеобщую систему регуляции я назвала «специфической», специфической по отношению к каждому конкретному гену. Молекулярные генетики показали, что существует механизм, при котором фермент полимераза опознаёт промотор определённого гена и в этом месте цепи ДНК начинает считывание с определённого гена. Но в эволюции произошло увеличение числа генов в геноме, по сравнению с прокариотами, и возникла ещё одна регуляторная система – «неспецифическая», когда существенным является место на хромосоме, независимо от того, какой ген занимает это место. Если гены, например, в результате инверсии переместятся, то от состояния компактности или расправленности участка хромосомы на данном месте будет зависеть, станут ли они «молчащими» или свободными для считывания. Структура хромосомы может изменяться и, определённые участки на ней выключаются или, наоборот, высвобождаются для взаимодействия со «специфическими» механизмами. Это называется «эффектом положения гена». Таким образом, эволюция привнесла для эукариот сложное устройство хромосомы и, благодаря этому, дополнительную категорию регуляции генов. Становятся важными архитектоника ядра и клетки, место ядра в клетке, компактность самого тела хромосомы.

Цитогенетики, начиная с 1928 года (Гейтц), получили возможность различать эухроматические и гетерохроматические участки на хромосоме. Затем установилось представление о гетерохроматизации, то есть процессе увеличения массы гетерохроматина, который покрывает и тем самым компактизирует прилегающие участки соседнего эухроматина. Механизм «неспецифической» регуляции генетической активности состоит именно в гетерохроматизации. Истинный гетерохроматин расположен в определённых местах на хромосомах: в теломерных, прицентомерных участках и вкраплениях в ряде участков на плечах хромосом. В хромосомах, имеющих ядрышковый организатор, также имеется крупный участок приядрышкового гетерохроматина. В интерфазных ядрах есть примембранный гетерохроматин. Таким образом, гетерохроматин образует особую сеть в клеточном ядре. Из межклеточных районов сигналы передаются в цитоплазму, а затем через мембранно-гетерохроматический комплекс к хромосомам. Это способ стоящих на более высоких уровнях иерархии регуляторов воздействия на хромосомы. Тогда изменяется степень гетерохроматизации эухроматических зон. Организм представляет единство, в котором согласованно работают различные регуляторы.

Гены в геноме интерфазной клетки – это «общее хозяйство», а то, что они распределены по отдельным хромосомам, расположенным в определённых местах интерфазного ядра, даёт возможность включать и выключать определённые участки с генами, возможность считывания с них информации. Гетерохроматизированными могут быть целые ядра целиком, это, например, ядра клеток эритроцитов у рыб, амфибий, рептилий, птиц. У млекопитающих зрелые эритроциты вообще не имеют ядра. Одна из хромосом в наборе может быть полностью гетерохроматизирована, например, одна из X-хромосом у женщин. Цитогенетики называют её «половой хроматин». Определённые участки хромосом гетерохроматизированы, что хорошо иллюстрирует перемещение участка хромосомы в зону, близкую к гетерохроматину при хромосомных перестройках, это проявляется в виде «эффекта положения гена».

Есть ещё один механизм регуляции генетической активности – это спирализация хромосом. Проходя митотический цикл, хромосомы спирализуются. В профазе они образуют хромомеры – спирализированные образования по длине хромосомы. Только расправление спирали хромомеры и образование «пуфа» даёт возможность вступать находящимся в этом месте генам в считывание. В метафазе хромосомы многократно спирализированы и полностью инертны. Только деспирализованные участки центромер участвуют в процессе деления. Мэзия – великолепный знаток митоза, сказал: «В делении клетки плечи хромосом играют роль покойников: всё происходит ради них при их полном неучастии». Таким образом, каждая метафаза в клетках любых тканей является примером, когда все гены генома выключены из способности считывания с них информации.

О гетерохроматизации как о способе «неспецифической регуляции» генетической активности известно уже много лет, по временам о ней много пишут. Но до сих пор общих чётких представлений нет. Недавно даже царила версия, что гетерохроматин – это паразитическая ДНК. Это уж до такой степени абиологично, что могло вызвать только недоумение. Впрочем, недоумение – это мягко сказано, я бранилась от отвращения. Правда, в настоящее время гетерохроматину снова придают большое значение, и молекулярные генетики стали им заниматься.

Таким образом, различных регуляторов с использованием разных механизмов в организме много, их согласованные действия необходимы для того, чтобы весь механизм работал в виде целостной структуры.

Поступление в институт под руководством И.В. Курчатова давало возможность заняться самым интересным. Для меня самое интересное – это изучение регуляции генетической активности на уровне цитогенетических механизмов. У меня стали «витать» всякие подходы к этой теме. Не оставляли навязчивые мысли об экспериментальных подходах. Были начаты 3 группы экспериментов:

1. Обнаружение Фельген-отрицательных ядер.

2. Прижизненные наблюдения митоза.

3. Экспериментальное воздействие на дифференцировку растительных клеток, культивируемых в питательной среде.

Мы с А.Н. Данилиной нашли Фельген-отрицательные ядра, то есть ядра, которые не окрашивались красителями по рецептам Фельгена. Этот способ окраски цитохимики употребляли как тест на наличие ДНК в ядре. Мы сумели заинтересовать А.Н. Белозерского этим исследованием. Нами было доказано, что при развитии материнские клетки пыльцы традесканции увеличиваются в размере, ядра в них теряют способность окрашиваться по Фельгену, при этом ядрышки начинают интенсивно окрашиваться красителями, дающими реакцию на наличие РНК.

А.Н. Белозерский предложил нам организовать семинар под его эгидой, он представил нашу статью в ДАН СССР «Цитохимические свойства интерфазных клеток с различными физиологическими функциями» (1963 г.). Однако мы работали крайне неинтенсивно и благородным предложением организовать семинар не воспользовались.

В Фельген-отрицательных ядрах происходит дегетерохроматизация и, следовательно, деконденсация хромосом. Усиливается процесс транскрипции генов, особенно, генов рибосомальных рРНК. Другие типы РНК также увеличиваются в числе, что цитохимики обнаруживают по окраске, которая является тестом на РНК.

Прижизненное наблюдение митоза мы проводили над первым постмейотическим делением в микроспорах традесканции. Благодаря золотым рукам Виктора Андреева, этот митоз был заснят на плёнку и мы неоднократно демонстрировали этот фильм. Я помню, когда мы первый раз увидели расхождение хромосом в анафазе, то пришли в такой экстаз, что долго и весело орали и всячески неистовствовали. Такие наблюдения приносят ощущение счастья.

То, что хромосомы спирализуются в профазе, давно известно, но нам удалось показать, что до тех пор, пока клеточное ядро покрыто мембраной, хромосомы могут изменять свою спирализацию и возвращаться вспять. Если воздействовать экстремальными факторами на профазу, имеющими уже сформированную большую спираль, то они деспирализуются. Известно явление, которое называется «задержка в профазе», например, при действии рентгеновского излучения. Но «задержка» есть только во времени, а что касается хромосом, то они в этот период преобразуются. Заметили мы это случайно. Однажды мы снимали очередной митоз. Под микроскопом были клетки в средней профазе. Профаза в микроспорах традесканции длительная. Мы хорошо могли рассчитать, что при 20°C (мы снимали фильм при такой температуре), до того момента, как нам следует следить за процессом пройдёт ночь и, мы разошлись по домам. А когда мы пришли утром, все клетки оказались в интерфазе, поскольку в помещении ночью выключали батареи отопления. Клетки претерпели холодный шок. Мы согрели помещение. В конце концов, митоз был заснят. У традесканции палюдоза в интерфазе ядро занимает положение в углу клетки, переход от интерфазы к профазе сопровождается перемещением ядра в центр клетки. Поэтому очень заметно отличие этих фаз и можно с уверенностью определить степень спирализации хромосом. В случае деспирализации хромосом, при возвращении в интерфазу, может произойти эндоредупликация, чего мы добивались в последующих экспериментах.

Для нормального существования клеток важно расположение ядра в клетке, но так же существенно положение клеток в отношении друг к другу. Вся архитектоника многоклеточного организма, сложная упорядоченность его устройства лежит в основе направленной дифференцировки клеток. Организм – это единое целое, а не кувшин со смесью клеток. Это единство определяется как наличием разнообразных регуляторов, так и пространственным расположением его частей.

Работали мы, то с большим, то с меньшим энтузиазмом. Я поступила на работу в 1959 году, И.В. Курчатов умер в 1960 году. В институте директором стал А.П. Александров. Я его еженедельно видела на семинарах, на которые приходили физики, а генетики делали доклады. В первые годы водворения генетиков в институт была, безусловно, утопическая надежда, что физики быстро разберутся в основных вопросах наследственности и сумеют помочь в работе. Вскоре они стали ворчать. Не только я, что не удивительно, но и Борис Львович Астауров сердили физиков: «Биологи всё усложняют!». И всё-таки грустно, конечно, ибо сочетание различных путей к решению одной проблемы должно быть плодотворным. Образованный семинар мог стать полезным, и, мне кажется, что виноваты биологи, не сумевшие чётко сформулировать задачи.

Мне запомнились некоторые наши оппоненты-физики, но больше всех Анатолий Петрович Александров. Он и в лабораторию к нам заходил, так что я его часто видела, но остался он для меня абсолютно непостижимым человеком.

В Анатолии Петровиче Александрове соединялись совершенно противоположные качества. Он был очень крупным руководителем больших научных коллективов; ведь он был длительное время Президентом АН СССР, но в то же время он обладал органичной детскостью, естественностью в своём поведении. Конечно, мои впечатления поверхностные, я его только наблюдала, да и то короткое время. Но мне казалось, что он несколько эмоциональный, чувствительный ко всякого рода воздействиям, легкоранимый человек. Внешне он напоминал слона, и поступь у него была слоновья. Голова имела куполообразную форму и, благодаря его большому весу, на затылке было несколько крупных складок. Он всегда выступал на семинарах и, когда биологи его резко прерывали, краснел. Я любила наблюдать, как сначала краснела нижняя складка, затем следующая, а там и всё лицо.

Однако, эмоциональность эмоциональностью, но кроме неё он обладал сильной волей. Настолько сильной, что владел высшим её проявлением – обращал её на себя и, при этом, не терял ни капли естественности, оставаясь всегда самим собой. В «супермена» – не играл.

А.П. Александров

Оглядываясь назад, я удивляюсь на свою, какую-то застарелую инфантильность, что за мягкостью поведения я не разглядела тогда, как этот умный, обаятельный человек благотворно влияет на общую атмосферу. Безусловно, свою точку зрения он умел отстаивать, и внедрял, достаточно последовательно и твёрдо. Было заметно, что он ценил и любил хорошую работу и не терпел халтуры, которую замечал в любых проявлениях. Вспоминаю один случай. Мы узнали, что Анатолий Петрович будет посещать наши лаборатории. Один сотрудник, чтобы произвести впечатление, к приходу директора развернул свой стол к входу, водрузил на него несколько микроскопов, а по бокам зажёг горелки. Анатолий Петрович тут же спросил: «Зачем горят горелки, если Вы смотрите в микроскоп?».

Как настоящего естествоиспытателя А.П. Александрова удивляла природа. Однажды на семинаре он объявил, что прочёл о том, что на дне реакторов нашли микроорганизмы. Как-то никто не поддержал его интерес к такому явлению. А ведь в величайшей проблеме «Что такое жизнь?» – одной из первых является устойчивость гена, об этом ещё Шредингер писал. Ген передаётся по наследству, поколения проносят его (его копию) во времени. Ген сохраняется при низких температурах, если охлаждение произошло без разрушения клеточных структур. Но то, что живые существа найдены в кратерах вулканов и на дне реактора – это непостижимо. Вместе с тем то, что жизнь пронизывает столь широкие сферы, существенно для того, чтобы понять, как зародилась жизнь и как она расселена во Вселенной.

В конце жизни Анатолий Петрович принял на себя горький груз. В Чернобыльской катастрофе было много виноватых, но мы помним, как старательно и многословно оправдывались самые видные деятели, как переваливали вину друг на друга. Та большая скорбь, которую принял на себя Анатолий Петрович, вылилась в его вселюдное покаяние.

Постепенно отдел генетики расширялся: образовалась лаборатория генетики микроорганизмов под руководством С.И. Алиханяна, всех цитологов и цитогенетиков возглавил Б.Л. Астауров, которого очень интересовал митоз. Он пригласил приехать и показать своё прижизненное кино «Митоз» супругов Байер из Кракова. Молле Байер очень жаловался на условия работы в Польше и, вскоре, они переехали в США. Руководил всем нашим отделом В.Ю. Гаврилов. Он до этого был крупным деятелем ядерной программы под Свердловском, в парадных случаях он надевал ордена. В.Ю. Гаврилов человеком был энергичным и с самыми лучшими намерениями хотел помочь генетикам, но, как мне кажется, растерялся перед задачей, которую поставил перед собой. Он любил делать замечания, мне он говорил: «Теоретической биологии нет, биология – наука экспериментальная, а Вы забегаете вперёд». Он хотел добра. У меня осталось тёплое чувство к нему.

Для работы нам предоставляли всё, что мы просили. Тогда физики пользовались большим покровительством власти. Ещё были времена, о которых поэт Евгений Евтушенко писал: «Нынче лирики не в моде, нынче физики в почёте».

Я задумала изучать дифференцировку клеток на такой модели, как культивируемые в питательной среде клетки. Иметь клетку вне организма и, воздействуя на неё различными средствами, составом питательного раствора, изменением температуры и другими параметрами, всем возможным арсеналом, толкать её на разные пути дифференцировки. Следовало наблюдать цитогенетические картины ядра и состояния в них гетерохроматина. Однотипные недифференцированные клетки нужно было запускать по разным путям и прослеживать этапы становления смены дифференцировки.

Мы решили взять растительные клетки, поскольку их в то время научились содержать в культуре. В Институте физиологии растений АН СССР нам посоветовали питательную среду составлять на базе кокосового «молока». Мы выписали кокосы из Индии в нужном состоянии зрелости. У меня до сих пор есть вазочка, сделанная сотрудником из половины кокоса.

Мы наблюдали как этап, когда клетки делились по классическому пути, то есть происходил как кариокинез – деление ядра, так и цитокинез – деление цитоплазм, сменялся этапом, когда происходил только кариокинез и, образовывались гигантские многоядерные клетки. Через определённое время эти клетки, которые мы называли «бегемотами», претерпевали обособление цитоплазмы, образование клеточных стенок и, распадение такой гигантской клетки на несколько. В дальнейшем одна из этих клеток продолжала делиться, а другие, окружающие её, образовывали гетерохроматизированные ядра и, в дальнейшем, не делились. Исследование обещало стать очень интересным.

Я была так «зажжена» идеей направляемой дифференцировки, что у нас образовался семинар у Тамма на дому. Предполагалось, что я буду рассказывать, молодые сотрудники участвовать, а Игорь Евгеньевич гениально оценивать предложенную на рассмотрение идею: «Один и тот же геном, за счёт процессов регулировки генной активности, может считывать разные группы генов, что приведёт к разной дифференцировке».

И.Е. Тамм был уже сильно болен, у него пропал весёлый прищур глаз, к которому я привыкла. Но слушал он меня внимательно. После моего доклада он сказал: «В любой области науки нужно заниматься тем, что, в данный момент, возможно, исследовать, то, к чему направлено наибольшее число учёных. Процесс дифференцировки очень важен, но ещё интереснее работа мозга, но этим заниматься рано. Процессы репликации, транскрипции ДНК – это направление, которое соберёт наибольшее число учёных». Ещё он сказал: «Современная наука развивается по такой схеме: гипотеза и её проверка. Плодотворная гипотеза сразу вызовет рост знаний. Отживают исследования по схеме: сбор фактов, их складирование, копание в них и поиски зависимости одних факторов от других. Я потратил много времени и сил, написал тома монографий, собирая факты – и только гипотезы о строении атома, работы Резерфорда и Бора дали возможность к прорыву в физике».

Мы приходили к Игорю Евгеньевичу ещё несколько раз, и он был очень добр к нам, но я почувствовала, что мы докучали больному и занятому своими важными делами человеку и, под каким-то предлогом, мы перестали пользоваться обществом такого замечательного человека, как И.Е. Тамм.

Мне представляется, что упрощённое представление о регуляции генетической активности привело к современному состоянию в генетике. Мы знаем число генов в геноме человека и некоторых других видов. Конечно, это, само по себе, интересно. Но ведь у нас всего 5% генов другие, чем у мушки дрозофилы, а 95% – общие. От обезьян-приматов мы отличаемся по своим генам ещё меньше.

Важно, что в разных клетках очень много «молчащих» генов, а есть ещё «немые» гены. «Немые» гены – это те гены, которые геном данного вида несёт в себе, но они не считываются. В виде примера можно привести существование вторично-плавающих животных, например, китов. Они произошли от наземных животных, бегающих по земле, обладающих мехом и прочими признаками. Однако геномы наземных животных содержат гены, необходимые для образования совсем других вторично-плавающих видов с другими признаками. Более гармоничное развитие генетики предотвратило бы многие, совершенно абиологичные, представления, которые, благодаря коротко живущей моде, то и дело появляются. «Постулат всегда опирается на допущение и закрепляется верой» (А. Азимов).

В этот период мною было написано мало статей, потому что хотелось доделать работу до конца. Человечество накопило огромное количество разнообразного мусора. Интеллектуальный мусор – это огромное число повторяющих друг друга экспериментов и сопровождающее их множественное число статей, написанных точно под копирку. В науке нужно идти к цели, придумывая самый адекватный эксперимент. Просто описание экспериментов – это только заготовка для того, чтобы прийти к определенному обобщению. Логическое рассуждение может развиваться, только опираясь на аксиому. По этому поводу есть рассказ моей приятельницы, сотрудницы Петра Леонидовича Капицы. У него шел семинар, на котором физик-экспериментатор делал доклад, говорил он невнятно, обсыпал себя мелом, рисуя на доске, и очень старался. Наконец, когда он кончил, встал Ландау и сказал: «Все это очень легко объяснить». И тут же объяснил. На что докладчик возразил: «Да у меня же получилось совсем другое значение и противоположный знак». «А так еще проще объяснить!» – вскричал Ландау. Для логического объяснения важна основа, аксиома, на которой, как на фундаменте, покоится утверждение. Если же за аксиому брать другую догму, то логика приведет к другому ответу.

В 1963 году я ушла из Курчатовского института, скорее правильно сказать, меня «ушли». Приятели говорили: «Наташу сожрал…» (и называли фамилию). Конечно, как всегда и повсюду, были всякие интриги. Однако ни на кого у меня не осталось обиды, просто досада на себя. Конечно же, я не умею руководить коллективом; я даже одну единственную лаборантку избаловываю до её полной нетрудоспособности. Но самое главное – важное научное дело требует напряжения всех сил, а у меня в год поступления в институт родилась дочь и я, внутренне, потеряла ориентиры. Мне представилось, что мой основной долг – это уход за ребёнком, а работа – это не долг, а удовольствие и, следовательно, не самое важное. Дети заключают в себе труд и непрерывное чувство невыполненных обязанностей, а в работе всякой, даже в однообразном подсчёте хромосомных перестроек, для меня всегда была радость. Кроме того, я часто ленилась. Так и кончилось для меня пребывание в Институте атомной энергии АН СССР. Ещё в 1960 году, задолго до ухода, я получила возможность поставить свой объект – традесканцию – на космический корабль, эксперимент, который предшествовал полёту Ю.А. Гагарина. Но это уже другая история.

В заключение следует сказать, что уже к концу пятидесятых годов прошлого столетия догмы молекулярной генетики захватили умы большинства учёных мира. Был, буквально, шквал восторга, стали открываться новые институты, превалировали восторженные ожидания, что теперь люди получат возможность продлять жизнь, ликвидировать болезни и накормить всех, благодаря поднятию урожаев. Этот бум был очень полезен, поскольку это – единственная возможность получить у правителей деньги для исследовательской работы. Начальству нужно обещать всё и сразу. Как волной смыло «лысенковство» в Советском Союзе. Началась эра молекулярной генетики. Физикам уже не нужно было спасать генетику.